| ПРОЛОГ | ГЛАВА 1 | СЧАСТЬЕ | ГЛАВА 2 | НЕНАВИСТЬ | ГЛАВА 3 | РАДОСТЬ | ГЛАВА 4 | СТРАХ | ГЛАВА 5 | НАСЛАЖДЕНИЕ | ГЛАВА 6 | ВИНА | ГЛАВА 7 | ЛЮБОВЬ | ЭПИЛОГ |
БОРИС МОИСЕЕВ | КНИГА ПТИЧКА ЖИВОЙ ЗВУК | ЧИТАТЬ ONLINE
ПТИЧКА ЖИВОЙ ЗВУК // — НАСЛАЖДЕНИЕ?
…Я считаю, что люди обязательно должны получать наслаждение от жизни. Может быть даже, ради этого мы все и живем на этой земле. Но это еще и очень опасная вещь… Наслаждение. У каждого оно свое и в своем. Для меня это как… дорожка сахара!
Знаешь, когда-то давно, когда я еще учился в балетном училище, был у меня такой случай. Жрать было нечего, денег не было, а я где-то достал целый кулек конфет. Я спрятал его у себя в тумбочке и по-тихому ел. И знаешь, как меня поймали? Меня сдали муравьи! Они ходили в эту мою тумбочку и жрали мои конфеты. Воровали! А когда уходили, за ними оставался такой след… дорожка сахара. Сладкая дорожка, за которую я получил тоща больших звездюлей. Так вот это и есть — наслаждение. Оно всегда очень сладкое, но и получить за него можно очень больно!
Прошло много времени, и теперь я точно знаю, в чем мое наслаждение. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что вся моя жизнь — это дикое наслаждение. И детство, и учеба, и мытарства за границей… Творчество, концерты, выступления на износ — все наслаждение! Всегда через боль, через какие-то обиды и разочарования, но — наслаждение!
Я с детства мечтал о великой столице. Еще когда ребенком, с пробитой головой, один лежал в нашей Могилевской коммуналке и слушал, как по радио поет Робертино Лоретти. Это была травма, которая изменила меня навсегда. Это была, может быть, даже не травма, а знак Божий, который осенил меня… И Бог мне сказал:
— Стоп! Ты не несчастный! Ты не побежденный! Ты — победитель.
То, что я, в конце концов, оказался в Москве,— это, прежде всего, благодаря силе воли! Я же себе все запрограммировал, я всю идею вложил себе в мозги. Вот с того возраста, с шести лет. Робертино Лоретти, Иосиф Давыдович Кобзон, Людмила Зыкина… Это все мое, придуманное. Я должен был стать таким, как они…
И я их пародировал. То одного, то другого, то третьего… Я собирал на улице детей, взрослых и делал для них концерты. Каждый божий день я играл спектакли. Я выступал перед своими соседями, а они вместо денег платили мне такими стеклышками… И вот тогда я испытывал истинное наслаждение!
Знаешь, я всегда равнялся только на них. Я играл их, пел их песни. Я танцевал Плисецкую. Я пел «Парни, парни…». Я мечтал познакомиться с этими людьми, и эти встречи состоялись. Со всеми героями моего детства: Эсамбаев, Плисецкая, Кобзон, Зыкина… Они прошли через мою жизнь. Мои кумиры. Люди, которые нашли в себе силы поставить цель и добиться ее. Как это по-английски? «Он еделал себя сам»! От начала и до конца. И я стал таким. Для меня в этом нет ничего удивительного. Каждый из них — отдельная глава моей жизни и отдельная, очень трогательная история…
Моя первая зарплата была восемьдесят рублей. Для артиста балета после училища третьей, по-моему, категории… или четвертой. Ведь я выпускался очень хорошо, потому что Господь Бог дал мне великого педагога. Нинель Млодзинская… Это история, трагическая история времен Анны Павловой… Баланчин, Дягилев… она была из той когорты. Когда я пришел к ней в ученики, ей было далеко за восемьдесят. А я поступил в балетное училище в семидесятых годах. О’кей? И она вела мой класс четыре года.
Млодзинская очень много уделяла мне внимания, наверное, потому, что чувствовала, что есть во мне какая-то тонкость, романтичность, такая неописуемая, как она говорила,— пластика рук. Я руками и сегодня рассказываю очень интересные истории… У меня не было никогда с ней близких, дружеских отношений. Но у нее ко мне возникла какая-то неповторимая страсть. Как к материалу. Почему? Думаю, она вспоминала и восстанавливала образ своей юности. Когда она играла сезоны в Париже, в труппе Баланчина, Дягилева, со знаменитой Павловой… Когда она была востребована как актриса. Она лепила из меня тот образ, который всегда сохраняла и несла в себе. И она любила во мне ту историю и ту хрупкость, с которой в свое время танцевала она.
Я наслаждался каждой минутой, проведенной с этой великой женщиной и великим педагогом! Вот почему у меня появились красивые руки, там, шея… Она все это во мне выстраивала. А еще у меня в ноге была «птичка». Балетная «птичка» — это когда стопа ноги в арабеске смотрит чуть-чуть вверх. Нас заставляли так делать. Психологически. Загоняли в мозги мысль, что стопа, ее носок, должен смотреть чуть-чуть вверх. Это считается высшей формой классической фактуры ног, хореографии и так далее… Она и это во мне выстраивала. Она знала, что дети, ученики меня звали Птичкой.
И когда я выпускался, на экзамене классического танца я получил -«пять»! Знаешь за что? За «Лебедь» Сен-Санса. Я первый ученик в школе, в балетной школе, который танцевал на пуантах Сен-Санса. Я танцевал на пальцах! Тогда она мне рассказала, что первый, кто танцевал «Лебедь»… был мужчина — Нижинский! Не Павлова! Млодзинская очень много мне об этом рассказывала, не стесняясь, называя все своими именами… И я начал подражать. Я станцевал «Лебедь» на выпускном экзамене. А это ведь еще и руки, понимаешь? Для меня это было наслаждение, а у всех был шок! Нинель — мать моего танца, образа и профессии. Она научила меня моей профессии. И эта ее школа в результате помогла мне выиграть!..
Когда я приехал в Москву, только благодаря этой школе, я вышел из нищеты и безызвестности! У меня появилось имя. Огромное имя! Мы же, сами того не понимая, создали новый жанр. Такого еще не было! И не только в России. Этого не было даже на Западе! Мы танцевали и пели «бэки» с Аллой! Впервые в Европе! Больше так никто не работал! Это потом уже появились все остальные: Мадонна, Майкл Джексон… Это все пришло позже. А первые-то появились мы! Неважно как мы пели: супер — не супер. Это другие проблемы. И танцевали, может быть… Да! Но идея! И как это было сделано! Это моя с Аллой Пугачевой идея. Знаешь, надо помнить об этом…
И вообще, у меня с Аллой очень интересная история. В ней столько же плюсов, сколько и минусов. Но что-то нас влечет друг к другу. Двадцать пять лет. Ровно…
Ведь я приехал в Москву к Пугачевой! А тогда у меня было два приглашения. К Раймонду Паулсу с Лаймой Вайкуле и к Алле. Но я выбрал Москву. Меня можно и нужно понять. Ехать из Литвы в Латвию на тех же условиях? Опять общага, опять вся эта неустроенность… На кой мне это было надо?! Хотя в то время у меня сложились очень хорошие отношения с Лаймой Вайкуле. Я у нее пил, жрал, гулял… И она приезжала ко мне в дом. Я давал ей и место, и койку, и кухню, когда она училась в институте…
Лайма очень хорошая… Она сейчас немножко окрысилась, стала агрессивной. Может, что-то не получилось, что-то не сложилось. Мне бы очень хотелось именно сейчас ее расшифровать, понять… Вот почему у нее воз-
никла какая-то жесткая агрессия к бывшим соратникам, к бывшим сподвижникам, бывшим близким друзьям? И ко мне в том числе? Может, она не приняла моего решения не ехать к Раймонду Паулсу, в Ригу, и работать с ней? Может, она обиделась на мое решение поехать сразу к Алле, в Москву? Не знаю, но с тех пор она как-то затаилась…
Итак, я приехал. И поначалу чуть не пожалел. Холод, голод, работы нет… Потому что Алла — мегастар! Она занималась своими делами, своими проблемами. Я все время ее спрашивал:
— Когда я начинаю работать?
И она мне отвечала:
— Да, будем делать программу!
— Когда ее будем делать, эту программу?
Тишина. И программу начали делать аж весной! А мне очень кушать хочется. Мне надо платить за квартиру, мне надо содержать двух своих партнерш! Людмилу-Литовку, как я ее называю, и Ларису-Цыганку из «Экспрессии». Ведь мы приехали в никуда. С одним чемоданчиком. А время страшное. Восемьдесят второй год. Умер Брежнев, пришел Андропов… Все друг друга боялись, шугались. Людей гоняли, ловили по кинотеатрам, хватали на улицах, проверяли, кто где работает…
А мы не имели ничего! Мы пугались, прятались в подземных переходах, еще где-то, чтобы нас никто не поймал. Это было ужасное время. Я ходил, покупал на рубль этой… не треска… Это называлось… минтай! Такая рыба — на рубль! Жарил для телок вот эту рыбу. Придумывал: то уха с минтаем, то жареный минтай, то компот из минтая…
Меня Лора Долина как-то подобрала. Дала мне немножко подзаработать. Там чуть-чуть, здесь чуть-чуть… Но все разовое. Мы тогда снимали квартиру. Знаешь, на какие деньги? Мы выступали где придется, а иногда и… путанили! Вот так. Потому что работы нет, денег нет. Лорка сразу подружилась с одним мальчиком из группы «Самоцветы». Был такой Андрюшка. Не знаю сейчас, где он, что… И она вышла за него замуж. Конечно, ей было уже проще. Ей не надо было выходить и искать сраного фирмача, чтобы купил, там, пачку сигарет и помог… немножко дал бабок, чтобы заплатить пятьдесят рублей за квартиру, за хрущевку на улице Шереметьевской… А мы потихонечку, «подпутанивали». Чуть-чуть. Влегкую. Потому что нужно было как-то жить…
А дальше… Понимаешь, вот я вбил себе в голову, что я должен работать с Пугачевой. Вбил! И я каждый день тупо ей давил на мозги. Тупо. Просто, если я ей не позвоню раз в день… ей или ее бывшему мужу — он же был директором коллектива — Евгений Болдин… Значит, я не прожил тот день. А на мне еще сидели эти девки. Говорят, какого… ты нас дернул, а ничего не происходит?! Путанить по- настоящему они не могли… Все это было так, фигня из-за пачки сигарет. Ну, это смешно — на еду, на жилье. Да. А у меня это вообще не получалось. На меня безумно западали все эти… гости — иностранцы. Что телки, что мужики. Но я не мог! Как я за бабки это все?.. Но засирал как-то мозги, что-то придумывал…
И вот в Москву из Швеции приезжает один друг Аллы. Его звали Якоб Далин. Такой крутой человек. В то время он держал свою программу на шведском телевидении и был одним из ведущих европейских критиков поп- индустрии. Алла очень поднялась тогда на Западе, особенно в Швеции. И этот Далин, как-то увидев меня у Аллы, взял и запал на меня. И я думаю, ну вот, наконец-то покатило…
Не ради того, чтобы потрахаться, понимаешь? У меня в голове даже не было! Тут другое… Один ты никуда не придешь, ни в интурист, ни в «Континенталь»… Тебя менты сразу схватят, ты, мол, откуда? Чего надо? А с ним — пожалуйста, милости просим! Я думаю, супер, как мне в жизни поперло! То есть я пудрил ему мозги, а он привозил мне тряпки, сигареты… И не надо было трахаться! Удивительно.
Я говорю Пугачевой:
— Ал, блин, что делать? Вдруг меня кто-нибудь поймает и скажет — ты, наверное, педераст!
А тогда еще статья была!.. И Алла мне сказала одну мудрую фразу:
— А ты никогда особо не рявкай, не гавкай. Ты не огрызайся, а просто улыбнись и скажи: «А как прикажете, господа…»
Удивительная фраза, которая потом много раз мне помогала…
И в Аллиной жизни Далин сделал много интересного. Он очень ей помог в том, что касается легкой раскрутки… Правда, Алла не «докрутилась» на Западе, к сожалению, в свое время… Не доиграла! Да и возможности, наверное, не было. Хотя, я думаю, что с комитетчиками она могла бы поговорить. Я думаю, она просто поленилась. Ей не хватило духа, потому что… Ну, типа — на кой мне это надо? Худеть, там, работать над собой… Помню, я к ней приходил днем — это было весной восемьдесят первого года, мы готовили с ней шоу в «Олимпийском». Там пятнадцать спектаклей прошло, все с аншлагом! Так я приходил к ней каждый день, и она меня ненавидела! Я прихожу в десять утра, а она говорит:
— Что ты, сука, от меня хочешь? Какая, на хрен, зарядка?!
А я ее заставлял. Я ее готовил… Да! Зарядка! Она чего только не придумывала!!! Чтобы только не делать никаких зарядок. А я все равно ее заставлял, все равно вынимал из спальни и, прикидываясь шлангом, тупо долбил. Вот тогда она была в потрясающей форме! И именно в этот период, с восемьдесят первого по восемьдесят седьмой, я считаю… и не только я считаю… а все считают — у Аллы был пик. Пик по репертуару, по форме. Это было самое дорогое время. Потом пошли уже накатанные вещи… И наступило плато…
Это было очень интересное время. Тогда в доме у Аллы я встретился с Бени Андерссоном, руководителем группы «Абба». Алла познакомила нас и рассказала ему, кто я. И тогда он мне говорит:
— Хочешь попробовать поставить «Ночь в Бангкоке»?
Это фрагмент рок-оперы «Чесс», которую написал Бени. И я, конечно, согласился. Рок- опера не имела большого успеха. А вот мой фрагмент «Ночь в Бангкоке» произвел колоссальный фурор! Алла разрешила мне его сделать девятого мая в «Олимпийском»! Тогда коммуняки все чуть не попадали с трибун! Они обалдели, потому что у меня там шел, просто в открытую, половой акт двух телок и одного пацана. Я перед этим предупреждал:
— Алла, они меня разорвут!
Министерство культуры сразу отказало.
Нет! Номер не принимаем! Помню, Игорь Моисеев тогда тоже свое мнение высказал:
— Не надо этот номер! Как это так, для Девятого мая?!
А я говорю:
— Нет! Надо! Жизнь продолжается! Война закончилась! Давайте жить, давайте строить какие-то отношения. А что, секса нет в России? Кто вам сказал? Ерунда! Трахаются все — и мошки и блошки. И коты и кроты, твою мать! Не играйте вы в эту байду!..
И Алла вставила меня в программу, за что получила страшный выговор. А мне чуть не запретили вообще работать по Москве. Скандал!
И тогда она придумала мне новую фишку. Она говорит:
— Слушай, а ну-ка отрасти себе бороду…
И я ходил с бородой. Ошизеть! Это совсем не мое… Я — и борода! В двадцать с небольшим — борода! Но я для Бени все же поставил этот номер. И за границей он имел большой телевизионный успех. Но живьем за рубежом его так нигде и не показали. Выступить мне не дали. Меня очень быстро перекрыло КГБ. И в Швецию меня не выпустили, хотя у меня было от Андерссона приглашение. Потому что я работал в «Континентале» и имел очень много поклонников-бизнесменов Италии, Америки, и так далее, и так далее…
Не повезло! Трудно сказать что или, скорее — кто, больше сыграл… Но когда был готов номер «Ночь в Бангкоке», нас затормозили… А ведь в то время Алла была в очень хороших отношениях с Андроповым. Помню, у нас с ней был такой эпизод в том же «Континентале», когда мы наваляли одному финну…
Нас с Аллой пригласил в валютный бар один бизнесмен, француз. Мы пришли туда… Джин- тоник, джин-тоник… В общем, нахреначились. А рядом с нами за соседним столиком сидел этот финн. Чего-то Алла его задела, или еще что, я не знаю… Он повернулся и говорит ей:
— Русская свинья!
Она понимала по-английски отлично. Мы так его отфигачили! Мы рвали его на куски! Рубашку порвали, там, штаны… и нас взяли! В «Континентале» внизу были такие ментовские комнаты. И нам приказали:
— Идите сюда, артисты!
Мы еле оттуда вылезли. И вынул нас — лично Андропов! Лично занимался! По просьбе Аллы…
Мы были яркие, импозантные, интересные, с хорошим репертуаром. С таким репертуаром, который был в диковинку не только нашей советской публике. Это были, скорее, мегахиты для Запада, чем для России. Плюс очень хорошая хореография. Мы могли бы и раньше случиться и быть известными на весь мир… Ну, хрен с ним, на Европу. А вот как все сложилось…
Но я Аллу уважаю, ценю и многое прощаю и не дергаюсь после одного очень правильного ее движения. Когда моя мать уже была серьезно больна, когда ей ампутировали ноги и руки… Она так заканчивала свою жизнь… Алла написала ей очень красивое письмо. И мама повесила его на стенку На ту стенку, в которую она тарабанила, чтобы пришла женщина, которая убирала за ней и кормила. Это письмо висело на стене рядом с мамой до той трагической ночи, когда ее убили глухонемые. Для меня это очень важно. За это я могу простить многое, может быть, даже все!..
Помню, однажды Алла на меня в очередной раз обозлилась… Как всегда, я что-то ей вякнул. А у меня с ней всегда была терка по поводу ее мужиков. Всегда была какая-то история… Она не то чтобы ревновала, я даже не знаю, как это называется по-бабски… Кроме
Фили, кстати. Вот к Филе меня она никогда не ревновала… Так вот ей, почему-то вдруг, стукало в голову… Просто вдруг, ни с того ни с сего, начинались у нее какие-то проблемы… И вот, сидим мы с Аллой как-то на одном приеме. Это было в Баку. Она так смотрит на меня и шипит:
— Ну что ты глаза выпятил на Кузю?!
К ней тогда пришел Владимир Кузьмин. Я помню, в то время он даже пиджака не имел нормального, чтобы надеть на эстраду. Мне пришлось ему свой шведский пиджак отдать, который мне Якоб Далин привез… Алла мне говорит:
— Чего ты свои глазенки раскрыл на Кузю?!
Она сидит в центре стола и так тупо на меня смотрит. А я с другой стороны, напротив. Помню, там еще окно огромное было с видом на правительственную гостиницу. И вот берет она рюмку, выпила чуть-чуть водочки —и бах! — в меня этой рюмкой.
— Не хрен смотреть!
Она такая, знаешь, властная. Помню, я обалдел! После этого я всегда избегал ее тусовки. Как причиной моего приезда в Москву была Алла, так и мой выезд из страны тоже на ее совести! В восемьдесят седьмом году я дико с ней посрался. Дико! Как-то, понимаешь… Я всегда был свободен, духовно, душевно… Я никогда не терпел унижения… Я всегда хотел летать. И никто не мог мне подрезать мои крылышки. Птичка! Вот этот дух непокорности!.. И вдруг я почувствовал, что на меня давят, что мне трудно дышать… И я начал капризничать. Вот тупо капризничать… Я никому никогда не подчинялся! Вот это — мой мир! Его нельзя трогать. Им нельзя распоряжаться!..
И тут еще как-то резко со мной поговорил Женя Болдин, то бишь ее муж и директор коллектива. Очень как-то унизительно, с пугаловом, знаешь, каким-то таким, с наездом:
— Вот ты живешь у меня в квартире на Большой Спасской!..— Алла ему когда-то купила эту квартиру.— И ты сиди и не вякай! Чучело, короче! Будешь делать то, что мы тебе скажем!
А я ему отвечаю:
— Хрен! Не бывать! Я делаю то, что говорит мое сердце и мое время. Вот сегодняшний день, сегодняшний момент!
И мы уехали. Просто повернули жопу и уехали куда-то «чесать» — какая-то халтура подвернулась. И не поехали с ней на гастроли… А мне вдруг передают:
— Ты идиот, блин.
Я спрашиваю:
— Почему?
— А Алла взяла троих — пацана и двух телок. Одела в твои костюмы и выставила как трио «Экспрессия»…
Я офигел! Может быть, Алла и была в свое время родоначальником всей кампании клонирования коллективов? И эта мулька, говорят, прошла! И все были в восторге! Но я
больше к ней в коллектив не возвращался. Никогда. После этого мы не общались много лет. Я сильно переживал, тосковал, мне было очень трудно. Наверное, это — главная причина моего отъезда в Италию. Да…
Но и после моего возвращения в Россию между нами происходят странные вещи, которым я не могу найти объяснения. Однажды я пришел к Алле на день рождения, и мне просто показали на дверь. Мне сказали — оставь подарок и иди на хрен! Это было лет десять назад, может, чуть меньше. Я пришел к ней, и мне не нашли места. А она даже не вышла! Ни с того ни с сего! Я оставил подарок и ушел…
Ведь это же случилось! Я никогда не пытался выяснить причину. Я продолжал общаться, но после этого я не хожу к ней на день рождения. Но каждый год посылаю цветы. Живые ландыши, которые специально заказываю в Голландии. Корзинку ландышей… Это не месть! У меня нет злости! Хотя она меня дико обидела. Это обида, это плевок, это унижение…
Иногда я даже думаю, а может, она не знала об этом? Может, все было сделано за ее спиной?.. А может, ее кто-то накрутил?! Я думаю, она была как-то или кем-то закодирована в этот момент… Я стараюсь так это понимать. Я иду к такой расшифровке, потому что другое будет очень обидно и больно. Тогда нужно будет сказать, что она просто меня ненавидит… Но такого не может быть! Я в это не верю! Не отрекаются любя! Но рана на душе, на сердце осталась. И теперь, клянусь, я не знаю, как объяснить и назвать наши взаимоотношения. Я просто… не стремлюсь в этот дом. Я иногда оказываюсь вместе с ней в компании, но это все не специально. А рвать отношения совсем? Это только проявление глупости и слабости. Но я никогда не покажу свою слабость.
Я уважаю Аллу за все, что она мне дала. Она открыла мне кислород, дала понюхать первый успех. Но я пошел дальше и больше «не подпитываюсь» у нее. Я не набиваюсь к ней в подруги-товарищи. Сейчас у нас только добрые, красивые монологи… А жаль…
Так вот, первой страной после моего отъезда из СССР была Италия. Тогда Госконцерт выставил меня выступать в Сан-Ремо. Тамара Гвердцители и «Машина времени»! От России! От СССР! Восемьдесят восьмой год! Ия | с «Экспрессией». Я стал «намбэ уан» восемьдесят восьмого года. Я тогда сам не мог осознать, что происходит… Когда ты сидишь I обалдевший и онемевший в круглой гримерке!.. Никогда не забуду — круглая, огромная, как шар, гримерка в Сан-Ремо!.. И ты офигеваешь от того, что рядом с тобой сидит Тина i Тернер, Эрос Рамазотти, Рафаэлла Кара… И ты, ] Боря Моисеев, хрен знает откуда появившийся, сидишь вместе с ними. Вообще, непонятно, 1 зачем появившийся? С какой миссией? И для чего? Для страдания, наверное, да? Непонятно пока. А может, для кайфа, для жизни, для наслаждения… И ты сидишь и думаешь: «Блин, неужели я тоже могу вот так сидеть с ними со всеми? Неужели и у меня все получилось?..»
И когда у меня случился такой триумф в Италии, в Сан-Ремо, итальянцы мне предложили:
— Мы дадим тебе хороший бизнес! Ты делаешь для нас труппу. Там — ты, четыре мальчика и десять девочек… За очень хорошие бабки…
И я согласился. Я стал известен в Италии, Франции, а потом в Америке… Я был одним из первых наших артистов, который выехал по настоящему контракту за границу. К сожалению, тогда я не понял, что это мой крах. Я покинул Россию в восемьдесят восьмом году и думал, что уеду навсегда. Тогда открылся занавес, и Горбачев сказал: «Валите куда хотите и делайте что хотите…»
Я посмотрел вокруг, а в Москве — что? Ни хрена нет — ни квартиры, никого, ничего! А там, в Италии,— успех! Я решил: «Нам надо туда!» И я сделал обалденное шоу. Нам открыли визу, мы выехали из России коллективом «Б. М. энд шоу раша». Очень красивое название придумали. Мы начали «чесать» по самым крутым казино Италии…
Оказывается, для чего это было сделано? Я же не знал, что есть такая система — консумация… Ведь мы были первые из тех, кто выехал за рубеж. Нас некому было научить, предупредить… Моих девчонок быстро разобрали, а я оказался им на фиг не нужен — и до свидания! Все закончилось, полный крах! Я хотел бежать и не знал, куда. Понимаешь… Жуткий крах! А я не мог себе позволить снова покатиться вниз. Я знаю, что такое нищета, я знаю, что у меня есть мама, которой уже не пятнадцать лет. Ей было уже семьдесят три года! И у меня одна только думка — мне надо как-то маму поддерживать. Маму-пенсионер- ку! И я решил бороться…
Я никогда не думал, что стану таким патриотом, каким я стал за границей. Я дико гордился, что я из России. Как я уже говорил, в тот период все безумно любили Горбачева. Они с ума с него сходили. Горби, Горби, Горби… Мне делали какие-то безумные подарки, а я втюхивал русские платки с вышивкой прямо на концертах… Икру продавал, которая уже перегнила… Я копил деньги и впаривал эту икру иностранцам за страшные деньги. Да здравствует, Горби! О’кей?! Потом меня, правда, поймали, и даже чуть не убил один итальянец, мясник. Я ему просто гнилую икру продал. Вот такая свинья… Но мне надо было накопить денег много, много, много. Для чего? Одеваться! Или, к примеру, чтобы Ирочке Понаровской послать какой-нибудь подарок…
В Москве же был голод… Восемьдесят девятый, девяностый годы — голод…
А я жил в Италии, во Франции… Но меня все время куда-то тянуло. Я думал… А может, мне кто-то вбил в голову… что меня спасет Америка. Я почему-то поверил, что я нужен Америке. И мне казалось, что там я останусь насовсем. И я уже всерьез подумывал двинуть в Америку. И вдруг в Италии, на Пьяццо Наполи, я встречаю продюсера и режиссера, не буду говорить его фамилию, который на ломаном итальянском говорит мне:
— Извините, я бы хотел вам предложить вот этот сценарий и эту роль.
Я открываю сценарий, а там написано: «Лайф оф Петр Чайковский». Я остолбенел! Главная роль! Во мне он увидел человека того периода жизни Петра Ильича Чайковского. Как он меня высчитал, кто его знает? Для меня это загадка по сегодняшний день. И наши пацаны, я имею в виду сотрудники советского посольства, дипломаты, за неделю договариваются с американским посольством. В Италии мне открывают визу на кинопробу в Америку. В то время! Этот же было невозможно — получить визу в Америку. Ну невозможно! А они мне сделали.
Но я не знаю английского языка! А условия контракта — мы даем вам полгода. Английский — и вы звезда! Звезда, понимаешь, да?! Нет английского — вы п…да! Там по-другому не разговаривают! И я еду в Америку, где меня берет к себе жить очень крутой, очень богатый, очень знаменитый американский гэлери-мэн, господин Сорокко. В те времена он держал свои галереи и в Нью-Йорке, и в Сан- Франциско, и в Лас-Вегасе. Он из первой волны эмиграции русских в Америку. Я попадаю в его круг, в его общество…
Он поселил меня в своем доме, в Калифорнии, под Сан-Франциско. Огромный особняк, где я получаю свой этаж! Меня начинают готовить, учить, нанимать преподавателей английского языка. Имея слух, я моментально все запоминаю. Потому что с детства я учу музыкальные фразы. Так что язык для меня — не проблема. Но меня так убила ментальность Америки! Я не понимал, что происходит вокруг. Во-первых, меня бесило, что я живу за городом и никто меня никуда не выпускает из этой клетки. Во-вторых, я чувствовал, что все уже раскатали губу и считают сколько миллионов долларов я им принесу… О’кей? Получить такую роль! Понимаешь? Я чувствую, что на меня садятся. На мою шею. Мне опять несвободно, мне опять не дышится легко…
И тогда я понял, что не буду сниматься в кино в роли Чайковского. Я почувствовал, что мне нельзя стоять на месте, мне нужно двигаться, что-то делать дальше… Но у меня ни денег, ни хрена нет… А главное — одиночество! Все! Я со всех сторон был кинутый. Кинутый коллективом, телками… Все развалилось. Все разбрелись по итальянцам. По итальянским членам. Я остался один. Я понял, что я должен бежать! Куда? В Россию? Куда?! В голод, холод — куда? Помнишь это страшное время, когда ни черта не было? Ни жратвы, ни питья… Время Горбачева… А Запад весь балдел от него. Я говорю им:
— Что вы орете? Какой он офигительный? Поезжайте в Россию, постойте в очереди за колбасой! Целую ночь! И съешьте тамошние макароны… Макароны утром, макароны днем, макароны вечером. И макаронами срать будете. «Да здравствует Горбачев. Горби!» Возьмите вы его себе! — Я орал на них: — Ну что вы дурака валяете?!
И я сбежал в Новый Орлеан. А там Наташа Огай! Та самая брошенная, гонимая женщина, жена литовского диссидента, которая когда-то дала мне работу в театре в Вильнюсе. Она устроила меня в консерваторию на должность преподавателя — профессора консерватории. Новый Орлеан — супер! Я там работал балетмейстером в городском театре.
И там, в Америке, вновь все повторилось… Тоже Новый год. И то же ощущение, что я на хрен никому не нужен… Как бы они меня там ни уважали, ни любили…
Есть такой американский праздник — День благодарения. И вот на этом празднике, во время тусовки, я сижу в компании Огай… И меня знакомят с приятным молодым человеком. Мне говорят:
— Знакомьтесь — Максим Шостакович! Сын великого Шостаковича.
Я начал с ним общаться. И вдруг он так сел напротив меня и начал потихоньку грузить. Он говорит:
— А чего ты нюни распустил? Что ты ходишь по туалетам и плачешь?
Он просек, что я все время хожу какой-то странный. Не пьяный, не обкуренный. Не пью — но все время какой-то… с проблемами. И он спросил:
— А что это с тобой такое?
Я говорю: вот вы знаете, такая фигня случилась, другая фигня случилась… Начал ему
рассказывать историю краха моего лейбла, краха моего детища! А у меня был безумно интересный коллектив. Первый коллектив, который я сделал от начала до конца сам. Сам! Я рассказал ему всю свою непростую историю. И он вдруг посоветовал:
— А ты возвращайся… Воспользуйся там своим имиджем…
И я вернулся. Я очень хотел обратно. Потому что без России для меня наслаждение просто невозможно!..
И когда я вернулся в Россию, я рассказывал байки, и они проходили на ура. И «Аргументы и факты» печатали, и все эти «Комсомолки» печатали… Хотя это — сплошной треп. Я тупо, долго, упорно работал. Какой секс?! Какие мужики?! Мой секс — это сцена. Нечего никому напрягаться. У Чайковского музыка — у меня сцена…
Ему же никто не орал в спину, не кричал, что ты — педераст, говно! Волнует, волновало и должно волновать человека — что он выдает, какую информацию, от кого он пришел и с какой миссией… И что хочет донести. Какое зерно кинуть, чтобы что-то попало… в нужную почву. Чтобы расцвело благополучие, а не агрессия. Потому что, к сожалению, в жизни часто бывает иначе…
Я приехал перед самым путчем в девяносто первом году. Апрель. Все вокруг кипело, шумело… Вся эта байда заводилась. А я же в Америке собрал деньги. Я там ничего себе не позволял. Я жил в неделю на пятьдесят долларов.
А это очень мало. Сигареты надо купить? Надо.
А еще надо хорошо выглядеть, чтобы работать в шоу… О’кей? Я привык так жить. Но! Я держал себя в рамках — ровно пятьдесят долларов!
И вот я приехал, привез бабки… Я привез много бабок. И мне тут же сказали: «Камон бэби!» — и вставили во-от такой член в анальное отверстие. Это была уже не перестройка, это была свободная Россия! Ельцин и дикий беспредел. Один пацан — сибиряк, мне сказал:
— Я тебе сделаю квартиру. Сколько у тебя бабок?
Я говорю:
— У меня сто тысяч долларов.
Он грузит:
— Давай сюда, такую квартиру куплю тебе!
А я, дурачок, приехал, знаешь, из Америки… Я же был другим человеком! Я уезжал совсем из другой России. И я ему поверил.
Я отдал ему сто тысяч долларов. И он привел меня в дом на Ленинградке. Дом действительно шикарный. А сам смылся. Я захожу, а мне говорят:
— Какая квартира? Пошел ты на…
Кидалово! И тогда я впервые обратился к
людям, которые были… в авторитете… наверное, да? И говорю, ребята, мол, помогите вернуть деньги… Его нашли и отобрали мои деньш. Он больше в Москве не появлялся.
Я больше в жизни его не видел! За меня заступились… Такая вот история.
Но пока шла вся эта кутерьма, мне нужно было делать шоу. В то время я готовил большое
выступление в театре имени Горького под руководством Татьяны Дорониной. У меня уже все было готово. Но вдруг Доронина говорит.
— Что?! Снимите его афишу! — Она увидела меня там в платье.— Ты что?! Что это за юбки, что это за платье?
А шоу называется; «Дитя порока». И, конечно, я такую экстремальную афишу специально сделал. Но Доронина ее сняла:
— В моем театре? Никогда в жизни!
Я прихожу к ней:
— Да вы что, Татьяна Васильевна?! Уже билеты продаются, уже все продано!
Уже пять дней такой чес был серьезный. Думаю, блин, если она перекроет это дело, то как я буду выкручиваться? Каюк! А она:
— Ладно. Ну покажите, какую вы на телевидении рекламу делаете?
А я и там в платье!.. В этой телерекламе. И она требует:
— Все надо поменять немедленно! Иначе я выкину вас на хрен из этого театра.
А я там и репетировал, и все делал. И я согласился. О’кей! А реклама уже запущена. Как я могу ее переделать? Никак! И я прихожу на следующий день, смотрю ей в глаза и говорю:
Посмотрите, Татьяна Васильевна, как я переделал рекламу!
А я и кадра не сдвинул, ничего не переделал; и смотрю ей тупо в глаза.
— О! — говорит она.— Совершенно другое дело.
А все то же самое осталось! Так я и проскочил с этим шоу «Дитя порока». И был грандиозный успех! Скандальный успех. Правильный успех. Я там серьезные хиты показал и рассказал очень хорошую историю. Пять дней аншлаги. Пять дней битком было. Зал — «биток»… Это все было в театре у Дорониной. Спасибо Татьяне Васильевне, которая поверила в мою аферу. Афера века! А я еще и разводил людей на деньги — кто со мной пиво пьет, кто со мной фотографируется. Везде щелкал деньги, везде собирал бабки. То есть такая была авантюра, знаешь. Ну, оказывается, и так жить можно, и деньги зарабатывать…
А теперь у меня всегда полный зал. Зритель приходит для чего? Чтобы увидеть необъявленного, непризнанного героя. Посмотреть на неопознанный объект, который прилетел… и сказал: «Секундочку. Люди, берегите друг друга. Люди! Вы посланники его величества Учителя — Господа Бога. Но вы не увидите Бога до тех пор, пока не убьете в себе ненависть. Поселите в себе добро, уважение. Добро, уважение к нации, к личности!»
Да, только публика — это единственная любовь, это мой единственный стресс, и секс, и головоломка. Это мое наслаждение! С семьдесят второго года я к публике иду, как на первое свидание. Да, для меня это — все! Это меня все время подпитывает, и я в этом купаюсь. Поэтому я к себе никого не пускаю. Я настолько наполнен и от этого настолько эгоистичен, что мне никто больше не нужен. Да, да! Только публика. Больше мне не с кем и нечего делить.
С ней я абсолютно честен и чист. Может быть, моя чистота в том, что я играю на сцене то, что уже сыграл в жизни…
Это другие — то русскую песню споют, то шаржовую, то рэп, то шнеп — ну это несерьезно, понимаешь? Ну не надо так. Я вот ближе к другому состоянию. Не к стабильности, а к нужности в жанре. Важно, кто ты в жанре и что ты можешь сделать в этом жанре. Я же себя не объявляю, там, что у меня голосина как у Паваротти или у того же Баскова. Хотя для меня это вообще не пример.
Мы просто разные. Да. Все там, как жабы. Мы, каждый в своем болоте — главные жабы, жабы-королевы, царевны-лягушки, как хочешь называй. Но каждый должен сидеть в своем болоте! Это они, а это — я. И это мой тембр. То, что я делаю на сцене, делаю только я! Никто больше. Так зачем метаться из одной лужи в другую?
Я в одном городе выполнял заказ на девять дней смерти одной женщины… Она завещала, чтобы я спел в ее память. Вот это интересно. Но когда мне рассказали, там, шепотом, что ей в гроб даже положили диск с моими песнями… Взрослой женщине, туда, в могилу!.. Я просто обалдел! А столько бабок дали, чтобы я приехал и спел! Душенька, за эти бабки я буду терпеть все, что хочешь, понимаешь, да? А что делать? Пойми меня, мне хочется это сделать. Не для себя, для людей. Каждое шоу, знаешь, сколько стоит? Страшно сказать вслух.
Анапа! Вот это город! Там бабки! Там такое зажигалово, что Москва отдыхает. Они за мной самолет высылают, и я лечу к ним! Они даже не спрашивают, сколько я стою, сколько стоит мой концерт. Вот хочу и все! Помню, меня пригласили выступать на день рождения ребенка. Подходит ко мне этот мальчик… он захотел «Звездочку». А я такой уставший… передо мной еще выступала Сердючка, вся наша братия. Но работа есть работа… Так я за двадцать минут сделал такую сумму, что ее страшно произнести! Но я для этого и отдал столько лет профессиональной жизни!..
Все в аэропорту всегда удивляются — я никогда не беру VIP. Вот никогда. А я говорю:
-Все-таки, наверное, у меня жидовской крови больше. Двести евро отдавать за этот понт? На кой оно мне нужно! А зачем? Двести евро? Какая разница, куда я положу эти деньги? Лучше я себе песню очередную куплю. Или тряпку.
У меня только в загородном доме гардеробная сто двадцать квадратных метров. Вот я не могу вещь, которую носил, которую люблю, взять и отдать. Даже если ничего с ней не связано. И не потому, что я — жлоб. Это как мой ребенок — там моя энергия, там моя жизнь, там мои события, там что-то случилось… Я смотрю на тряпку и думаю: «Боже, а вот это там, это тогда…» История вещей… Да, история. Хотя я могу снять бриллиантовое кольцо в три карата и надеть обычному человеку. Конечно, надо нажраться как свинья — да! Но мне в кайф… я не напрягаюсь. Знаешь почему?
У меня всегда в мозгу одна простая фраза: «Чем больше отдашь, тем больше к тебе придет. Отдай». О’кей? И я не парюсь…
Деньги, вещи, там, это не главное. И звания — тоже не главное. Это все мелочи! У меня ни одного звания нет. Только однажды Пугачева мне дала звание. Это было лет двадцать тому назад: «Главный пи…ор страны!» Ну и хрен с ним! Я не парюсь. Сейчас я — почетный гражданин штата Оклахома. Я и Валерия. У меня есть еще какая-то фигня по хореографии за что-то там в Будапеште. Я получил там премию… Но это не главное. Для меня важнее — шоу. То магическое время, когда происходит соитие. И в финале все расходятся. Я ухожу опустошенный. А публика уходит удовлетворенная, набравшись моих эмоций. Как бы ни было трудно, знаешь, ты садишься в машину, прешь, там, семьсот километров, скрюченный, измученный… Но ты выходишь на сцену… Первый номер — жопа! А потом — опять живой, ты опять сам себе красивый, ты опять покоритель! Вот это кайф, вот это и есть наслаждение, наверное. Мое наслаждение. Только мое…
Когда-то давно моя партнерша по трио «Экспрессия» Люда-Литовка привезла меня к одной француженке — предсказательнице и гадалке. Она жила где-то на границе с Бельгией. Это север Франции. Я приезжаю в дом этой женщины, она открывает мне | дверь… и я смотрю — е-мое! У нее такие волосы, как у мужика, на всем теле. Борода! Прикинь? Видно, что она вот только побрилась, еще лицо расцарапано. Мне стало страшно! Я ее испугался, понимаешь? Я никогда не видел, как бы это сказать, проявления какой-то такой дикой природы, блин! Вот как будто из чудовища попытались сделать женщину, от нечего делать. Просто взяли и обрубили все. Оставили без ничего, без сисек, без талии, без жопы… Оставили все вот такое, прямое. Но мозги и ум!.. Мозги и ум оставили.
И Люда меня просит:
— Ты ее только не грузи, а как-нибудь красиво, спокойно начни общаться…
А я — дурак, начал с ней говорить на итальянском. А французы севера ненавидят итальянцев! Ну, когда ты начинаешь говорить по-итальянски, это все — ты враг! А я же не знал. Короче говоря, я ее как-то грузанул, там, какие-то истории рассказал… Она так потихоньку начала мне улыбаться, симпатизировать, подавать, там, еду… Мы жрали, пили вино- шмино. Еда была, помню, жутко вкусная. Я жрал эти батоны, знаешь, французские. По два, по три съедал! У меня во-от такое брюхо было! Я дорвался…
А потом эта тетка мне говорит:
— Ну ладно, иди сюда, я тебе погадаю…
Она мне рассказала все! Как я уеду из Франции и как попаду в Америку… Как я оттуда буду бежать, как меня кинут на бабки, как эти бабки мне вернут. Как я куплю то, это… и вдруг она произносит:
— Но это все ерунда, только подготовка! Все самое главное у тебя начнется в пятьдесят два года!
Она расписала всю мою жизнь. Где меня кинут, кто меня поддержит… Какие я буду иметь отношения, с кем… Ну вот все! Да. Все сложилось. То прошло, то прошло, это прошло. Все эпизоды совпали. И я еще раз специально туда ездил гадать. В девяносто восьмом, наверное, году я специально летал туда… Я приезжаю, а она смеется:
— Ну что ты спешишь? Пятьдесят два — не раньше! И тогда ты получишь заслуженную славу. А это все так, подготовка. Главное, не расслабляйся!..
И, ты знаешь, я жду этого. Я иду к этому. И этот путь для меня — та самая сахарная дорожка наслаждения…
| ПРОЛОГ | ГЛАВА 1 | СЧАСТЬЕ | ГЛАВА 2 | НЕНАВИСТЬ | ГЛАВА 3 | РАДОСТЬ | ГЛАВА 4 | СТРАХ | ГЛАВА 5 | НАСЛАЖДЕНИЕ | ГЛАВА 6 | ВИНА | ГЛАВА 7 | ЛЮБОВЬ | ЭПИЛОГ |
БОРИС МОИСЕЕВ | КНИГА ПТИЧКА ЖИВОЙ ЗВУК | ЧИТАТЬ ONLINE
БОРИС МОИСЕЕВ официальный сайт 