| ПРОЛОГ | ГЛАВА 1 | СЧАСТЬЕ | ГЛАВА 2 | НЕНАВИСТЬ | ГЛАВА 3 | РАДОСТЬ | ГЛАВА 4 | СТРАХ | ГЛАВА 5 | НАСЛАЖДЕНИЕ | ГЛАВА 6 | ВИНА | ГЛАВА 7 | ЛЮБОВЬ | ЭПИЛОГ |
БОРИС МОИСЕЕВ | КНИГА ПТИЧКА ЖИВОЙ ЗВУК | ЧИТАТЬ ONLINE
ПТИЧКА ЖИВОЙ ЗВУК // — НЕНАВИСТЬ ?
…Ненависть всегда ходит со мной рядом. Как праздник, который всегда с тобой. Кто-то ненавидит меня открыто. Кто-то в спину. За что? За то, что я не такой как все? Но я не нахожу в себе ни извращений, ни порока. А вот это гонение с детства идет, идет, идет… А я не меняюсь, не меняюсь, не меняюсь… Может, сама человеческая натура толкает людей к ненависти?
Когда меня ненавидят, я вижу совсем другие чувства. Это бессилие. И зависть. Человек не может признать, что я силен. И он завидует моей силе. Но самое главное — это мой характер-раздражитель. Я — провокатор. Я сам провоцирую какие-то ситуации, нагнетаю вокруг себя всю эту ненависть. Для чего? Для того чтобы познать истинное отношение к себе, его надо спровоцировать, облив себя грязью. Желательно с ног до головы. Умный человек никогда не будет смотреть на меня, как на грязь. Он снимет с меня эту шкуру и увидит, что у меня совершенно другая ориентация по жизни. И желания другие…
Ни в одном моем доме нет ничего, что бы напоминало дом, там, гомосексуалиста, извращенца или гея. И никогда не будет! Ни в одном моем доме. Потому что в моей жизни больше провокаций. Кстати, я сам от них и страдаю. Ведь люди от этого шарахаются. Они не понимают, что я умнее их. Что я это делаю специально. Не назло, а специально. Мне надо подогреть отрицание в начале отношений. Если мне они интересны. А потом дать почву для того, чтобы меня «раскопали». Мне неинтересно такое: «Ой, ты знаешь, какой я сладкий?! Какой я хороший, какой я красивый, какой я нежный, какой я восторженный, какой я добрый! Какой… я пипец!» Нет! Зачем? Не надо… Я потом тебе расскажу, кто я. Я потом тебе подам руку помощи. Но сначала ты себя покажи. Ты прояви себя. А кто ты? Может, ты просто отморозок?!
Намного проще показаться сладким одуванчиком, чем кислой ромашкой. Вот она была ромашкой. Она кисла, кисла и скисла. И у нее упали лепесточки… А вот этот желтый цвет, вот желтое пятно, которое главное… Да! Оно останется вот тут. У сердца. Оно есть. Зачем? Ты подумай. Ты покопайся. Ты восстанови. Ты воссоздай для себя мой рисунок. Найди причину, почему я такой. Да потому что ты меня мучил и убивал! Потому что ты меня ненавидел!!! Поэтому я для тебя не открылся…
Такое отношение началось давно. Наверное, еще с Минска. Там я окончил Белорусское государственное хореографическое училище. И я был одним из лучших на курсе. Но в Минске меня не оставили. Там сказали — ну его на хрен! На фига нам этот педрила?!
Белорусское государственное хореографическое училище я закончил в июне. А уже в июле я был в Харькове, где меня приняли на работу в Театр оперы и балета имени Лысенко. Нас быстро начали «закидывать» в спектакли. Потому что очень много было вакансий, кто-то болел, еще там что-то… То есть на? до было заполнить места кордебалета. Мужского кордебалета. А я приехал туда как белая ворона… Во-первых, мне надо было выучить классический репертуар. «Лебединое озеро», «Жизель», танцы, кордебалетные танцы, «Спящая красавица» — серьезные вещи… Очень много работы. И все это безумно тяжело. А так как все театры, особенно провинциальные, любят делать свои версии» так скажем, свои редакции, то там такое грузят! Жуть!
Знаешь, в провинциальных театрах это делают обычно бывшие народные артисты, которые сами уже не танцуют. Они перестают работать на сцене и становятся или во главе труппы, или заведуют труппой. И каждый из них — Петипа. Да. Каждый из них, мать его, Петипа! И вот они решают, как танцевать и что делать. Допустим, не трогают главные партии, к примеру Одетта, Офелия. Это им трогать не дают. Здесь танцуется главная редакция, которая танцуется в Москве, в Петербурге! А вот все остальное там, типа, «Танец охотников»… Тут такое начинается!.. Охотники чуть ли не канкан танцуют, знаешь?! Так что моя жизнь в театре начиналось очень интересно.
А мне это, как то… Во-первых, я был настолько худеньким, что мне было стыдно, неудобно. Я там был вообще ребенком, на фоне всей этой труппы здоровых мужиков, которые выросли на сале, на картошке, там, на всем остальном. Они никогда и ни в чем себе не отказывали, понимаешь? Харьков всегда жил и будет жить своей жизнью. Такой зажиточной, буржуазной. И в то время Харьков тоже был таким. Эти бесконечные вареничные, пельменные… Вот это все смешение стилей русского, украинского… И жрали там всегда вкусно, смачно, по-украински.
Получив первую зарплату в размере восьмидесяти рублей, я пришел в театр. После интерната, после училища. Худой! Знаешь, можно было дунуть, и — человек падает. А тетки там все здоровые. И мне надо было их поднимать! Надо было как-то внедряться в кордебалет. И я подружился с молодыми пацанами, которые тоже окончили хореографическое училище, только воронежское. Заканчивая такие училища, способные ребята, с очень хорошими данными, всегда попадают в провинциальные театры. Такие театры, знаешь, убитые, ничем не яркие. Как в Харькове — театр имени Лысенко. Там пара-тройка народных артистов СССР, коммунистов, наверное… Ну, за что, там, тогда еще получали звания?
Так я познакомился с выпускником воронежского училища… Был такой Леша. Теперь Леша живет в Петербурге. Уже пенсионер давно. Он долгое время работал в Питере, в театре. Потом в Японии…
Но тогда мы были молоды. А балетный театр — это та же армия. Там есть старики, и есть новобранцы, молодые. Я был молодым. То есть нам придумывали всякие козни, всякие истории… Например, перед премьерой, перед летними гастролями театра в Курске, готовили спектакль «Жизель». Я репетировал, готовился, и помощником мне был вот этот Леша. Лешка Воронин — очень красивый молодой парень моих лет. Нам было лет по семнадцать. Он мне тогда сказал:
— Я тебе помогу. Ты, главное, не лезь к старикам. Не спрашивай у них ничего. Потому что они тебе покажут не то что нужно. Ты выучишь не так как нужно…
Так оно и случилось. Когда старики мне показали партию, допустим, там, «Товарища лесника» в «Жизели», то -это была совершенно другая партия. Она была похожа на канкан. Специально. Почему? А чтобы провал был. Для стариков это кайф! Просто так, развлечение… пришли молодые…
Лешка научил меня многим партиям сам. Мы оставались после всех репетиций в зале. Я и он. И мы так сдружились… Мы даже Вместе ходили Воровать! А воровали мы в булочной тульские пряники. Потому что они плоские. Курский пряник — он толстый. А мы воровали тонкие тульские круглые пряники. И прятали их в брюках… У нас были огромные брюки. Они ни по возрасту, ни по телу были пошиты. Они были куплены, заразы, такие большие… И мы выносили в них пряники, чтобы подкупить всю труппу кордебалета, всех мужиков.
Да, мы воровали пряники, чтобы задобрить этих стариков. Мы их угощали пряниками. Все обалдевали:
— А где вы берете эти пряники?..
А я отвечал:
— Ой, тут моя тетка живет. Она завпроизводством на хлебокомбинате. Она готовит именно пряники…
Мы тогда жили в общежитии на четвертом этаже. Там же жил прекрасный актер, который сыграл в фильме «Как закалялась сталь», Владимир Конкин. Ходили байки, что по молодости он так напивался с друзьями и подружками, что утро встречал на подоконнике. А еще на этом этаже жила великая певица Людмила Сергиенко. Потом она стала звездой Большого театра. Все мы жили на одном этаже…
Меня все любили. Я был не только хорош собой внешне, но и внутренне. Я не был испорчен! И я знал, как жить в этих условиях. Я был подготовлен к большой жизни. Я жил в интернатах и знал, что это такое. Что такое общее дело, общая кухня. То есть — та же коммуналка
Прошли большие гастроли, и нам дали сколько-то выходных дней. После этой Лешкиной помощи, после его поддержки между нами начала зарождаться, наверное, дружба… И он позвал меня к себе в гости, в Астрахань. Это был семьдесят четвертый год, лето семьдесят четвертого года Помню, в те времена изо всех домов в Астрахани перло рыбой. И вяленой, и жареной, и пареной, и копченой. А икра, по-настоящему, в каждом доме елась ложками. На стол ставили большие тарелки и глубокие миски, миски, миски… И в них горы икры… Ну, один день икра — хорошо. Два дня — тоже неплохо. Четыре дня — это уже никак. Пять дней — это уже тошнота. Через шесть дней я вообще не мог… никакую икру… Да.
И вот мы настолько с Лешкой подружились… Хотя он был влюблен в одну девушку. Там они, в своей Астрахани, встречались, влюблялись… Но, наверное, эта моя дикая любовь к нему и потребность отблагодарить за то, что он помог мне войти в труппу, переборола его… не сексуальный стиль, нет, а вообще интерес по жизни. И он старался проводить больше времени со мной. Не бросал меня дома с матерью, там, или с сестрой, а оставался вместе со мной. Не ходил так часто на свидание к этой девушке, которую любил, с которой у него должна была быть свадьба…
А в доме у Леши не было лишней комнаты и кровати… Его мама — полная, красивая русская женщина, очень красивая… она давно уже умерла…— положила нас спать вместе, в одну кровать. Лешка был настолько красив, и я настолько был ему благодарен за все… За правильное ко мне отношение и помощь в моей первой работе в театре… Мы стали сразу, безусловно, близкими друзьями. Очень. Но никаких сексуальных отношений у нас, конечно, не было, и не могло быть! Это его дом! Этого и не должно было случиться. По моим тем понятиям. И никаких таких желаний у нас не возникало…
Так вот, благодаря этим выходным дням, этому маленькому короткому отпуску, мы стали очень близкими друзьями. Как нормальные молодые пацаны. Понимаешь? Мы сдавали деньги в один котел. То есть отдавали часть зарплаты. И готовили вместе. Борщ — для всех. Картошку жареную — для всех. С одного котла… Конфеты, сигареты, ну и, конечно, бутылочку красного вина. Обязательно. В выходной день, в воскресенье вечером, потому что понедельник у нас был тоже выходным днем, мы всегда садились вместе за стол и гуляли. Выпивали бутылку вина и обжирались, расслаблялись…
Балетный институт всегда был извращен. Это специфика профессии. Балет всегда жил и будет жить своим миром, тайным, закрытым. Но все равно эта тайна — она всегда явная. На сцене, в жизни, в профессии, в отношениях… И мы с Лешкой настолько сблизились, что не стеснялись друг друга щипать, там, на репетициях, ухаживать, там… Допустим, если он идет в раздевалку, то принесет свое полотенце, и мое полотенце принесет. И я, отправляясь переодеваться, тоже захвачу и свое, и его… Мы сдружились. Ну, все время такое внимание друг к другу…
Но однажды в Харьков вдруг приехал мой одноклассник, мой ближайший друг из Минска — Саша Елисеев. А в балетном училище в Минске это были два самых ярких раздражителя по жизни — Саша Елисеев и Боря Моисеев. Такая гоп-компания. Очень способная» очень яркая… Два протеста. Два человека, которые не принимали никаких канонов и не хотели их знать. Если там классический танец в восемь утра, то это — классический танец без Бори Моисеева и Саши Елисеева. Вызывают кого-то на ковер, в дирекцию училища — это Саша Елисеев И Боря Моисеев…
Такой по жизни у меня был друг. И вдруг он врывается в Харьков. Его принимают в качестве солиста театра. Меня приняли в кордебалет. А его солистом… А у нас, в свое время, были… нет, не любовные отношения! Это был не секс. Это были отношения в смысле поддержки бедного богатым. Так что приезжает не просто друг! Приезжает хозяин! Да. Приезжает гроза училища! Елисеев — сын министра Белоруссии. Его мать была одним из очень важных педагогов Минского университета. Одним из старших педагогов. Так что Саша из очень благополучной семьи. Очень состоятельной семьи. И когда мы учились в училище, он меня подкармливал. То есть он приводил меня к себе домой. И, конечно, нас сажали за стол. Вот такая необычная дружба. Дружба, которую он купил за котлету. Дружба между хозяином и рабом, если, конечно, такое бывает. Он мной руководил, он участвовал в моей жизни, как хозяин! Так что, когда он приехал в Харьков, эта власть надо мной переросла в жуткую страсть, ревность, ненависть к этому Лешке. И началась дикая битва за меня…
А я еще и не беру его жить к себе в комнату! Почему? Потому что у меня — настоящая дружба. Пацанская, интересная, очень трогательная, очень «защитная» „ Леша Воронин. Оно проснулось, это чувство. А с этой дружбы начала заплетаться тонкая нить отношений, любви. Еще не сексуальность. Еще очень тревожное такое ухаживание… Кто-то сильнее, а кто-то слабее. Лешка был намного крупнее меня и сильнее физически. Он вырос в Астрахани, на икре.» Здоровый бугай. Кровь с молоком. И он меня защищал… А я хрупкий, маленький, вечно голодный!..
Чтобы отвоевать меня у Лешки, Елисеев подстроил такую историю… Как-то мы все в общаге, в компании, нажрались вина. Крутая тусовка… Потом вся пьяная толпа развалилась, разбежалась по комнатам. Чем заниматься? Сексом. Девочки, мальчики… Все балетные, все молодые, все красивые. Восемнадцать лет! И все пьяные в жопу.
Мыс Лешкой остались в его комнате одни. Он никуда не пошел, я никуда не пошел. И вдруг, сидя на кровати, Лешка взял меня за руку, обнял и дико, неистово начал целовать. В этой пьяни, в страшном угаре…
Нас накрыла заведующая общагой — тетя Люся! Такая темпераментная, необузданная, вечно желающая трахаться хохлушка… в хорошем, настоящем смысле слова. С красными щеками, с косой через всю голову, как это сейчас носит Юлия Тимошенко, да?.. Такая ходила убийца… Такая здоровая была бабища. И она держала всю эту общагу!
И вот мы в угаре… И вдруг открывается дверь! Стоит Люся, тетя Люся. «Стоп! Вы педерасты!!!» Наутро — комсомольское собрание. И это собрание объявляет: «Покинуть театр Моисееву!..»
Все это устроил Елисеев. Он привел эту крысу. Он меня подставил из-за ревности. Из- за того, что я не принял его как друга, как близкого друга, и так далее… И меня выпихнули.
Никто не заступился. Потому что тема такая… скользкая. Хотя ничего не было. Никаких траханий, никакого секса с этим Леши- ком. Ничего! Так, пьяная 1ульба. Пьяная… Я думаю, и сейчас в этих же общагах и в этих балетных школах происходит то же самое. А без этого не будет ничего. Балет… Это другая тонкость, другая материя. Это другое мышление. Поэтому гомосексуализм всегда был, есть и будет. Особенно в балетном искусстве и в спорте.
Кстати, Елисеев потом женился на девочке, Тане Мартыненко. Была у нас такая… Потом с ней развелся, стал пить. Потом возвратился в Минск и стал солистом Большого театра оперы и балета. Потом — очень знатным и значимым хореографом в минском цирке. А потом в одну из глупых ночей его убили. Его сейчас нет. Да… Да, он очень плохо кончил…
Есть такое народное выражение: «Бог — все видит». Это как раз сюда. Людям Господь Бог возмещает издержки жизни, состояния и отношения… Так получается — никому ничего не сходит с рук. Нет! Никому и ничего. Все
это фиксируется, как на пленку. Потом назначается кара. Поэтому я всегда просил мир и людей: «Остановитесь! Не бывает жизни без возмездия. Остановитесь! Перед тем как обидеть, подумайте, как на это посмотрит Всевышний?!»
Тогда, в Харькове, у меня не было ненависти. Не было. Была боль. Даже разочарования не было. Потому что сильнее была боль обиды. И сейчас нет ненависти. Но есть обида и непонимание. Почему так? Почему мне надо было пройти этот тяжёлый тревожный путь от рождения, от восхождения на первую ступеньку своей профессии, до первого признания… И найти себя. Почему так тяжело? Поиск себя в профессий. Поиск образа, движения… Почему это так больно? Почему столько нужно было потерять и растратить, чтобы в пятьдесят лет получить признание?!..
Когда меня выгнали из Театра оперы и балета имени Лысенко, я думал, что лучше сойти с ума. Как?! У меня профессия одна—артист балета! И я начал готовить себя к новому прыжку, к новому рывку…
Из Харькова я уехал очень разбитым, почти убитым… Перед этим я послал письмо в дирекцию Каунасского музыкального театра с просьбой взять меня на работу. Ответ пришел сразу: «Да, приезжайте. Мы вам даем место солиста балета в музыкальном театре Каунаса».
Я приехал в Литву. Одинокий. Ненужный. Вообще никому не нужный! Не зная языка, истории — ничего… А накануне напротив этого театра себя сжигает молодой человек — житель Каунаса. В знак протеста против советской власти. Это место и этот театр — совсем рядом! Шум на всю страну. Молодой красивый парень был. И в этот год, здравствуйте-пидараствуйте, я приехал в театр по направлению. Русский — жопа узкий… А сам еврей! Они ненавидят русских. В театре — никого из России! А я еще и из Харькова приехал! И молодежь театральная меня не восприняла, потому что я не знал языка. Я — русский. Я для них — коммунист. Я для них — убийца. И из-за нас, русских, советских, сжег себя молодой литовец, протестуя против советской власти. Целая история…
И я попадаю в этот театр! Общежития не дали, потому что не было свободных мест, комнат. Меня селят в гостиницу «Нямунас». Эта гостиница находится на улице Лайсвес- аллея. Лайсвес — это свобода. То есть — Аллея Свободы. И я селюсь там. И боюсь выходить на Аллею Свободы. Это все буквально метрах в пятидесяти от театра — центр Каунаса. Я знал одну только дорогу: театр — гостиница, гостиница — театр. И выходил только в магазин. Как глухонемой им объяснял на пальцах, не говоря по-русски. Потому что они этого терпеть не могли. Особенно в магазинах, в ресторанах…
Каунас сегодня — чисто литовский город. Но уже тогда он по ментальности был настоящим литовским городом. Особенно после этих трагедий, этого ужаса, этих убийств… Он нарочито не принимал все русское… Да. Такой агрессивный был город. И я, приходя в магазины, во все остальные места, старался не говорить по-русски. Внешне я ничем не отличался от литовцев. Но все равно я все время жил в страхе.
А еще я боялся, что литовцы узнают, за что меня выгнали из театра имени Лысенко. Хотя, в принципе,— ни за что. В принципе… Я думаю, что никто даже и не знал о причине моего отъезда из Харькова. Они к этому очень спокойно относились. Их не волновало вообще ничего, что было там, в Харькове. Там другая история… Но это пошло каким-то шлейфом дальше по моей жизни. А потом, в какой- то момент я перестал париться на эту тему. Ну отчего переживать?! Ну ничего не было…
Я начал репетировать. Готовилась премьера балета «Пер Гюнт». Его ставил прекрасный балетмейстер, очень интересный мужик, литовец, который пригласил меня в этот театр, — Альфредас Кандратавичюс. Наверное, благодаря ему я и выжил в то тревожное время. Когда могли раздуть дело о гомосексуализме, когда за это преследовали и могли посадить… Да, это могла быть серьезная история! Так что, может быть, он и есть — мой спасатель и спаситель. О’кей?
Итак, я начал репетировать… И вот, когда премьера была уже на выходе, после репетиции нам объявили:
— Сейчас будет торжественное комсомольское собрание в честь готовящейся премьеры.
А комсомольцев в балете было человека четыре… Так что, скорее, это был такой сбор труппы. И прямо на этом собрании ко мне подошла девочка. Литовка. Звали ее Немира. Она была из труппы, балетная. Это — ее страна и ее город… Она как будто поставила точку:
— Ты сними, русская свинья, свой значок комсомольский! А ну-ка сними!
И я понял, что случился какой-то ужас! Я вдруг почувствовал себя страшно одиноким в этом мире. Мир стал каким-то пустым. И в нем было трудно дышать… Ну, как-то я пережил это все. И сказал, наверное, в первую очередь себе — давай-ка, парень, возьмись за голову. То есть — начинай учить язык. Начинай уважать ту страну, тех людей и ту нацию, которая дает тебе кусок хлеба и кров. И я не ушел. Ни хрена! Я поставил себе задачу — не забывай! Ты ешь этот хлеб, тебя кормит этот народ, эта страна. Давай-ка, дружок, принимай их жизнь! Понимание людей — это, прежде всего, язык. А выучив язык, ты уже сам попадаешь в их культуру. И в их ментальность…
Потом, уже живя в Литве, я ловил себя на том, что, приезжая в Россию, говорю по-русски с акцентом. Прошло уже столько времени… Лет двадцать пять я не живу в Литве. Я только приезжаю туда на гастроли и изредка отдыхаю в своей маленькой, уютной Паланге. Но я часто употребляю обороты литовского языка. Получается немножко коряво, смешно и очень трогательно. И поэтому иногда я говорю как иностранец. А иногда даже думаю на литовском…
Мне кажется, что ненависть к людям другой внешности, другой национальности начинается с них самих. Так же, как в истории с кавказской национальностью. Ведь вот, вы приехали жить в Россию. Ну и давайте как-то относиться и к русским, и к русской ментальности, и к законам, и к традициям так, как вы должны к ним относиться у себя на родине! Вы приняли эту землю за свою родину. Россия вас кормит, Россия вас одевает, Россия дает вам кров. Всем, кто приехал. Неважно куда. На рынок, там, в консерваторию или в Академию наук. То есть вы не должны себя чувствовать гостями. Вы должны внедряться в нацию. Тогда не будет никаких вопросов. У славян к кавказцам и у кавказцев к славянам. Надо уважать традиции. И об этом надо всегда помнить.
Почему я победил национализм, может быть даже с запахом такого вот фашизма? Почему я победил в то время в Литве то отторжение русских, советских?.. В дремучем литовском городе Каунасе… Потому что я хотел понимать язык, я учил его! Я хотел говорить на этом языке и работать в литовском театре. Я все сделал для этого. Надо принимать условия игры. Тогда не будет никаких неприятностей. Все договорятся…
Люди находят себе врага, национального врага, не внешне, а внутренне. В душе. Если нет духовного совпадения, ты не можешь жить на одной земле с другими. Люди, которые традиционно живут на этой земле, имеют свой закон. И всегда, во всех поколениях, они будут держаться своих законов, своей ментальности, своего воспитания и своего уважения. Ты не сможешь здесь жить по своим законам. Но когда люди находят межнациональный компромисс, тогда это называется — сплоченная, общая, интернациональная семья.
Я за ассимиляцию, за объединение, за космополитизм… Только космополитизм, только он, может давать такие серьезные толчки во всем. В науке, в культуре. Ну во всем, во всем, во всем… Во всех сферах деятельности человечества. Только так. Тут нет ненависти. Не должно быть. Смешение кровей всегда давало толчок к развитию нации. Но если ты пришел сюда, ты должен принимать условия нации. Ни в коем случае не отвергать. Тогда не будет вот этих всплесков и вот этой жуткой резни. Стать таким же. Конечно. Надо стать. Не стесняться стать…
Прошло время, прошли какие-то моменты. Я очень старался быстро выучить литовский язык, чтобы быть, так скажем, в одной дружной семье. Получил работу в ночном клубе, в котором я потом встретил Пугачеву. И пошло, поехало, понеслось. Я почувствовал себя в Литве как рыба в собственной воде. А то, что меня сначала не приняли, такого вот русского, не вызвало никакой ненависти. Нет. Просто пришли понимание и правильное решение.
Когда я уже начал говорить по-литовски, я стал вхож в высшие круги, где познакомился с Юрате и Чеславом Норвайшос — чемпионами мира по бальным танцам. Эти люди в СССР создали славу бальному танцу, который никогда не считался ни искусством, ни спортом… ничем! А они заставили мир, танцевальный мир, обратить внимание на такую маленькую страну, как Литва. Благодаря бальным танцам. Однажды они увидели меня в работе. И сказали:
— Какой способный парень! Откуда он?
— А он из Белоруссии…
— О’кей! — сказали они.— А что он может делать?
И госпожа Ядвига Шалнайте, которая держала в клубе «Орбита» концертную программу, рекомендовала им меня. Это был первый стрип-клуб. Тридцать лет тому назад! Стрип-клуб в Литве, в Каунасе… И я попробовал себя в их шоу как хореограф, как балетмейстер. В танцевальном шоу, которое они ставили каждый год в каунасском «Спорто-Халле». Знаменитый такой спортивный зал, построенный немцами.
Так благодаря знанию языка я попал к «высоким литовцам», как я называю Норвайшос. Слава Богу, они и сейчас живы и здоровы. Они во мне открыли хореографа. Интересного хореографа. И я впервые поставил танцевальную композицию на музыку Первого концерта Петра Ильича Чайковского. Фортепьянного концерта. Эта была такая сенсация в Литве! И я пошел, так скажем, в люди. Серьезная ступенька. Меня из Каунаса буквально через два года забрали в Вильнюс, где я стал главным балетмейстером и танцовщиком Государственного оркестра Литовской ССР «Тримитас». Тогда я уже имел свое шоу на телевидении. В то время — на литовском. Каждую пятницу. Я уже стал «брендовым» человеком. То есть человеком, которого знают, который в топах, который популярен…
И после триумфа коллектива, выступавшего на мероприятиях во время Олимпийских игр в Москве, я приехал в Вильнюс, пришел к заместителю министра культуры… Такой очень симпатичный дядька, музыкант… Я пришел к нему и говорю:
— Слушайте, ну я уже хочу иметь какой-то угол. Не надо мне, там, новую квартиру. Какую-то, может быть, подержанную, дайте мне, что-ли…
Но коллеги его в министерстве решили — ни хрена! Он молодой. Пусть поживет как-нибудь. Мне было неприятно. Я не мог жить в общагах, которые мне предлагали. Я не хотел так жить — по пять, по шесть человек в комнате. Мне приходилось снимать квартиру в одном из районов Вильнюса. И меня жаба душила платить огромные деньги. А в Вильнюсе я получал в два раза меньше, чем в Каунасе. Потому что там больше пафоса и еще — должность в государственном коллективе… Тут или имя, или бабки. Конечно, я выбрал имя. Поэтому я и приехал в Вильнюс.
Но, в конце концов, я и оттуда сбежал. Во- первых, от неустроенности. Во-вторых, от черноты, сплетен, зависти и ненависти к моей персоне. Я чувствовал, что должен двигаться дальше, не должен оставаться на месте. Тем более, я уже имел предложения из Москвы. И первый, кто меня позвал, был Стас Намин. Он предложил мне участие в туре по стране с группой «Цветы». Хотя Москонцерт и не принимал меня. Мне давали разрешения только на разовые контракты, на отдельные выступления. Но я соглашался на любые варианты…
И когда все узнали, что я ухожу, уезжаю по приглашению в Москву, такое началось!.. Я себя чувствовал, как использованный презерватив. То есть тебя использовали и ты на хрен никому не нужен. А если ты не в тусовке, ты — нигде!..
Никогда не забуду встречу Нового года. Я помню ночь с тридцать первого на первое января. Торжественный новогодний концерт во Дворце спорта, такая модная фишка… А я, после концерта, одиноко шел по улице Ленина, мимо консерватории, мимо памятника Ильичу… Я шел, и на голову мне просто валился дождь. Ни снег, там, ни метель. А тупо шел проливной дождь. И я вместе с этим дождем рыдал как ребенок, понимая, что я ухожу отсюда навсегда, что это — последний мой выход на эту улицу, последняя моя прогулка по Вильнюсу… Я брел по улице с ощущением одиночества, горя, внутренней трагедии, отверженности… Я был — ИЖДАВИКАС! [Предатель(литов.)]
Я был отвержен, сразу же, всеми. И я уехал в Москву, в которой вообще ничего не имел и никого не имел…
Да. Сейчас я научился не обращать внимания на ненависть. Но все равно бывает больно и обидно. Например, когда ты открываешься кому-то. Как в тех песнях, которые я спел дуэтом… Эти дуэты всегда прекрасно начинаются. Мне очень нравится это делать. Интересная школа. Школа не мастерства, может быть… Или не только мастерства, а еще и личностная школа. Как наладить контакт… У меня это получается отлично. Благодаря и музыке, и прекрасным текстам. Дуэтов много: Алена Апина, Алла Борисовна, Людмила Гурченко, Николай Трубач, Иосиф Давыдович Кобзон, Нильда Фернандес… Много. Я слышал совершенно недавно, такая программа есть — «Комеди Клаб», так там меня мальчик один подкалывал. Говорит: «Ну, вот вы посмотрите! С кем Моисеев дуэтом не спел? Уже нет таких! На сегодняшний день — список на трех листах!»
Но почему-то всех моих партнеров, партнерш очень клинит. Пожалуй, кроме Апиной и Пугачевой. Просто Апина — вся в семье, а Пугачева — так, очередной дивертисмент. Но остальные в определенный момент начинают зацикливаться на какой-то дележке мест! Кто первый? Кто последний? Я никогда на эту чушь не западаю, не клинюсь… Мне это все — совершенно по барабану! Мне важно сделать хороший продукт, который должен быть интересен для публики. Я не главный! Не было бы дуэта, если бы не было, допустим, Трубача, если бы не было музыки… Я просто придумал фишку. Ну, вот я не могу, не люблю слов: «Звезда!.. Он все это сделал!..» Это делается вместе. Это и поэт, и композитор, и продюсер… И кто выставляет, и кто выпускает… Как бутерброд. Кто-то режет, кто-то мажет. Не я один. О’кей?
Но это грустная история. И всегда конец такой… И вспоминать об этом мне всегда неприятно и очень больно… С таким «неоплаченным» чувством… Даешь людям аванс, а этот аванс никто не отрабатывает. Аванс доверия. Мой аванс — вот эта трогательность и открытость. Когда я начинаю работать с кем-то в дуэте и общаюсь с какими-то новыми людьми, я очень стараюсь понравиться им. Я столько даю для этого каких-то нюансов… Но, выдав вот это все, вдруг в конце я получаю — да пошел ты на…!
Доверие нельзя обманывать. Любую связь между людьми нельзя разрушать ненавистью. Даже какую-то прошлую связь. Когда у меня появилась идея новой песни, я долго размышлял. Вначале мне казалось очень странным, что надо спеть «Петербург-Ленинград»… Там ведь затронут пласт идеологии прошлого века и этого века… Петербург-Ленинград… Чем отличается насилие прошлого века от насилия этого века? Ничем! В то время мне засирали мозги коммунисты — педерасты и онанисты. Сейчас — другие. Ничего не поменялось в моей жизни. К сожалению. А ведь уже — двадцать первый век!
Я долго думал, как спеть эту песню, и вдруг меня осенило. Мостик во времени может дать Гурченко! Но прежде, чем обратиться к ней, я пришел в дом к Кобзону, к его жене Неллечке, и сказал:
— Неллечка, я хочу спросить вашего разрешения, лично вашего. Могу я спеть с Людмилой Гурченко «Петербург-Ленинград»?
И Нелли согласилась! Это великий поступок великой женщины! Великой Нелли Кобзон! Я думал, что она мне откажет. Потому что Гурченко была женой Иосифа Давыдовича. Потому что она неправа… Столько лет прошло с тех пор, как они разошлись. А она все время несет какой-то вздор. Говорит о нем неправильно. Негативные слова… Это нехорошо, нечестно! Нельзя такие вещи делать. Этого не поощряет Господь Бог. Это не поощряет людское целомудрие, если можно так сказать… С моей стороны получалось вроде как предательство… И я был восхищен благородством Неллечки, которая, несмотря ни на какие прошлые истории, смогла понять и принять мой выбор. Она смогла почувствовать, что только Люся может связать прошлое и будущее. Неллечка поддержала меня. Только после этого я обратился к Гурченко…
И когда мы с ней вместе работали, я не позволял Люсе о нем плохо говорить, никогда! Хотя она пыталась. Она в любой момент была готова ляпнуть что-то такое… Вот это плохо, это плохо, это вообще — говно! А мне неприятно! Когда при тебе поливают семью, в которой ты живешь!.. Это ужасно, и я никогда не позволял! Возможно, если бы я поддакивал и тоже поливал, она бы меня не кинула.,.
Но великая 1урченко вдруг, ни с того ни с сего, придумала целую байду, целую историю, чтобы мы просто разошлись. Это произошло на концерте в Нью-Йорке, в большом туре. Когда от успеха и огромной загруженности, от долгих перелетов ноги и тело превращались в кусок какого-то неотесанного дерева… Когда не было пластики ни в теле, ни в душе, ни в чем…
Мы с Гурченко тогда готовили программу. Вернее, короткое выступление на пафосном мероприятии, где присутствовали VIP-персоны Америки и России, Мы вместе «складывали» наше выступление в роскошной гримерке-будуаре уставшей Людмилы Марковны. Но как-то так «сложили», что кто-то чего-то не понял. А скорее, мы оба не поняли друг друга. Ей показалось, что программа выхода и выступления была не так выстроена. Ведь по сути — мелкий эпизод! Непонятно из-за чего. Из-за построения программы, которую она, кстати, тоже утвердила! И вот там якобы случился сбой. А его не было! Но она решила, что ее обошли и как-то обделили. Что для своего выхода я выбрал момент более удачный по настроению, по ритмике…
И когда пришло время нашего совместного номера, дико ревностная к успеху Людмила Марковна, вдруг напрочь забыла о профессионализме. Она выступила со мной в дуэте, ни разу не подав мне руки, не послав ни одного взгляда. Это был полный раскол. У меня произошел страшный переполох в душе. Что же я сделал?! Я ничего не сделал. Программу утверждали вместе. Но ей что-то не понравилось. Мне до сих пор непонятно, что там было не так. Но рухнуло все. И дружба, и все дуэты, и общение. В одночасье — ву-у-ух! Все рухнуло, и все!..
Может быть, она просто устала? Не знаю. Может быть. Но при чем здесь я? При чем здесь выступление?! Если у нас назревают какие-то выяснения отношений профессионального характера, то это должно решаться за кулисами. И так, чтобы публика от этого не страдала. Но она повела себя неправильно на сцене! Я впервые был отвержен прямо на сцене! Ни взгляда, ни контакта — ничего! Для меня это был страшный день. Я думаю, в глубине души она сама не поняла, что сделала. Ведь всегда можно найти компромисс. А она не пошла на это. Она уехала, и все. Наши отношения закончились. Она даже не пригласила меня на свой юбилей. То есть я стал для нее использованным материалом. Не пригласить меня на юбилей?! Почему? Я ничего в твоей жизни плохого не сделал. Ведь я уже был приглашен. Ты пригласила, а потом вычеркнула из списка! В последний момент. За каких-то два дня. Как может так унизить человек человека?! А ведь мы были вместе, мы плыли в одной лодке!..
Возможно, причина в ее возрасте? В свое время ее так опускали и обижали коллеги, что, может быть, это было какое-то отмщение за все, что она когда-то пережила. Может быть, она вспомнила то время или захотела сыграть в то время? Только попробовать себя в другой роли — не униженной, а унижающей! Попробовать, посмотреть, как люди выдерживают или не выдерживают такую схватку? Я — выдерживаю! Да! Но я не принимаю это действо всерьез, что ли. Это обидно, но не так, чтобы я не мог оправдать это… Нет!
Кто-то подогревает, понятно… Но ведь ты же умная актриса! Ты же столько съела говна в жизни. Сколько ты была в потемках, не играя, ничего не делая?! Тебя зажимали. Ты все это пережила. Ты старше меня, ты мне мать! Почему же ты пошла тем же путем?!! И тебя душили, травили и унижали! И не принимали, и, в конце концов, выкидывали, как использованный презерватив, да! Что ж ты со мной теперь такое сделала?! За что?! Ведь меня тоже пинали, обзывали — и жид, и педераст, и петух… Как только могли. Но я совершенно не имею вот этой самой агрессии: «Ой, я отвечу! Ой, я надеру кому-то хлебало!..» У меня даже в мозгах такого нет. Нет вот этого… отомстить. Я по- другому отомщу. Я попрошу Всевышнего за мои слезы… О’кей? Это смирение. Да, Это не агрессия. Я не хочу ее вызывать. Зачем?
У всех в жизни — одинаковые перспективы. У нас с Гурченко был один общий успех. Море успеха в одной лодке. Не мне судить, кто кому помог в этой лодке, кто кого поддерживал… Об этом пусть судят люди. Тут неважно — кто кому что дал. Это другая история. У нас с Люсей равноценный успех. Но, видимо, и равноценность пугает людей? Понимаешь, да? Ведь никто ни от чего не застрахован. Бывают взлеты и в двадцать — в двадцать три года, и на этом все заканчивается. А бывают взлеты с начала и до конца. И только взлеты! Есть и такая порода людей. А бывает, что кто-то взлетает только после определенного периода, когда человек морально правильно настроен, когда человек морально обеспечен. Если можно так сказать. Наверное, так случилось и со мной. У меня взлет произошел когда? Недавно — в сорок лет. Для Америки — это не возраст. А для России — это возраст! Сорок лет! В это время здесь все уже заканчивается. Падает популярность, падает все. А у меня только начался взлет. Потому что у меня была другая подача эмоций. Наверное, другой взгляд на вещи, которые волнуют людей. Но взгляд изнутри. Взгляд человека, пережившего и боль, и любовь, и ненависть… Поэтому мне есть что сказать публике.
Я всегда стараюсь понять и простить. Даже страшные поступки — отказ в дружбе, отказ в профессии… Ведь это все из раздела человеческих отношений. Как будто дружба со мной — это приговор! Такое можно не принимать близко к сердцу, но когда это происходит с человеком, который для тебя был примером в жизни, твоим кумиром, и ты вдруг получаешь такой удар, такой толчок от себя… Это очень тяжело.
А просто по-человечески… Сколько я вложил эмоций, сколько я вложил своего душевного тепла в мои распавшиеся дуэты! Я часто сравниваю себя с таким вот маленьким котенком. Словно я — пушистый серенький котенок. Вот с ним поиграли, поиграли… Потом котенок подрос и стал поуверенней смотреть на мир своими глазками. Вот в этой ситуации, в этой компании чуть уверенней смотреть, и с улыбкой… Он стал улыбаться людям! Котенок уже получил свое счастье, кайф от этого, рай… И вдруг ему говорят — НА ХРЕН!!! Ты не котенок! Ты ГОВНО-О-О!!! О’кей?
И так всегда в этих случаях. У меня не остается ничего, кроме внутреннего ощущения непреодолимости и дикого смятения чувств. Каждый раз это приводит к глобальной переоценке ситуации, отношений… И я начинаю прятаться от этих людей, стараюсь больше никогда не иметь с ними никаких творческих отношений. Особенно творческих. После таких обид я уже не могу выйти на сцену с этим человеком. Не могу посмотреть в глаза и сыграть ту историю любви, с которой мы шли до этого к публике… Да! Очень жестокое разочарование. Я это принимаю очень сильно и очень глубоко. Я глубоко переживаю трагедии моих ненужных чувств, моего ненужного внимания, моих ненужных комплиментов. Переживания — это даже не то слово. Все — как в песок. А я же доверился. Я — девственник. Я пришел девственником в эти чувства…
Я вообще не люблю и не понимаю многих людей нашего, так скажем, братства… Или тех, кто работает в нашей сложной профессии… Которые унижают других. Позволяют себе публично какие-то дурацкие высказывания. Я в свое время очень хорошо относился к Сереже Звереву. Считал и считаю его очень талантливым парикмахером. Считал и считаю. Но вдруг, после неплохой песенки и после каких-то эфиров, он стал популярен уже больше, чем парикмахер. И у него помутились мозги. Да, он стирал, там, мыл головы каких-нибудь зав. холодным цехом, я не знаю… пельменной фабрики. Или артистки, допустим, Наташи Пупкиной… Но вдруг ему кажется, что все — он стал героем! Единственным героем. И он может позволить себе какие-то неправильные реплики в мой адрес.
А ты забыл, как я тебе помогал?! Когда первый спектакль, который ты сделал в России: «Красота спасет мир», имел колоссальный триумф?! Об этом ты никогда и нигде не говоришь! А помнишь, когда ты стоял возле кресла, сам нечесаный, немытый, непобритый, «не сделанный»?.. Это сейчас ты надул губы, побрился и играешь в большую поп-диву… Все это — пшик! Не забывай, что жизнь — бумеранг!..
Нет, он хороший парикмахер. Он очень хороший парикмахер. Он и человек неплохой. Но это желание показаться звездой… Наверное, желание поиграть в сверхпопулярность, звездность его погубило. Но самое страшное, что это еще не конец его гибели. Это начало. Он этого не понимает. Потому что слабо выражены мозги. Вот та серая масса, которая у него в голове, слабо реагирует на движения людей. Это неправильно. Как можно осуждать меня и Люсю Гурченко?! Какие мы… В каком мы возрасте… И у него уже тоже серьезные года, ему под сорок. Но я никогда не осуждаю людей за их возраст. Это большой грех. Это сегодня тебе сорок. А завтра — сорок пять. А будет ли тебя в сорок пять кто-нибудь помнить?
И если человек плюнул один раз, значит, он плюнет и двадцать пять раз. Осуждать наши песни… Кто тебе дал право осуждать песню — одну, вторую?! Почему ты цитируешь меня и слова из моей песни, обсирая меня же в этот момент?! Это свинство. Любое оскорбление — свинство!
И когда меня, допустим, начинает кто-то оскорблять… Например, Николай Петров… Для меня он всегда был настоящим артистом и великим музыкантом. Величайшим музыкантом! И вот, я смотрю, он выступает по телевидению… У него потрясающие руки! Такие руки… как колбаса. Ну, такая колбаса была, называлась «Отдельная». Так у него каждый палец — как эта сарделька! И он так фигачит этой своей колбасой по клавишам, что я слушаю его музыку и не верю, что он настолько великий! Сидит за роялем и фигачит Мендельсона так, что я обалдеваю! И он несет такую… чушь про меня! «Он педераст! У него искусства нет!»
Почему?! Почему ты меня осуждаешь? Зачем?! За то, что я имею больше?! Ему, значит, не платят, раз он так зол на меня. Я, видимо, богаче его, правильно? Неужели за злость тоже платят? За доброту платят? За все платят? Ну нет… Я не верю в это. Он же не чиновник! Он же музыкант! Как музыкант может о музыканте говорить такие гадости?! Я не понимаю… Это же неправильно! Вот это меня возмущает. Мне совершенно по фигу его оценка. Он в моем бизнесе ни хрена не понимает. Как и я — в его. Учась в балетном училище, я тоже играл на рояле. И полонез Огинского. И этюды Черни. На своем уровне. Но я никогда себе, как художник, не позволю сказать — вот ты говно, ты — говно, а я — хороший! Хотя тоже мог бы ответить. О’кей?
И речь даже не о нем. Я говорю вообще о людях искусства, которые позволяют себе поливать своих коллег грязью. Это не воспитание. Или, вот мы говорим — гламур-р-р. Это ‘ I наше светское общество… Те, кто живет в Серебряном Бору… Это не общество! И совсем не великое! Как бы ни был зол кто-то на кого-то в высших кругах культуры, к примеру, восемнадцатого, девятнадцатого, начала двадцатого, века в России, никто не мог себе позволить публично кого-то так оскорблять, как это делают сейчас в нашей тусовке! Среди наших знаменитостей…
Да если бы тогда такой идиот открыл рот на Чайковского, на Петра Ильича… Или там, допустим, на Есенина. Ну и так далее… Ему, наверное, просто подошли бы и всунули нож в его толстое брюхо! И вспороли бы его, на хрен! И выкинули бы его говно оттуда! А потом бы сделали маленькую операцию, и он стал бы человеком! Это несложно!
Последний эпизод моей жизни… такой, даже не о ненависти, а о какой-то, может быть, озлобленности… Я вдруг сейчас вспомнил. Был прием в день рождения Володи Винокура и Лаймы Вайкуле. Я пришел в «Метрополь» и в гардеробе встретился с такой танцовщицей, актрисой, немножко хореографом. Она все делала понемножку. Такая Алла Сига- лова. Я пришел туда весь воздушный, восторженный. Принес всем красивые подарки. Смотрел на пьяную, пляшущую в бассейне Лайму… Знаешь, такой цирк! Все это было так весело, так приятно. И вдруг эта Алла Сигалова мне говорит: «А ты что, еще живой?»
И я думаю, твою мать! Ну что ж я тебе-то плохого сделал? У меня было жуткое настроение после этой репризы Аллы Сигаловой. Ее одернул товарищ, один из знаменитых режиссеров. А я пошел, сел в зал. Нашел свое место, рядом оказалась Лариса Долина, еще такие, очень порядочные люди… И они видят, что я сижу уже… ну все! Мне и этот праздник уже не нужен. Я так посмотрел вокруг, знаешь, как камера… Есть такая камера, которая вдруг проходит весь зал. И я не могу эту камеру остановить. Мне не на ком… Мне некуда спрятаться… Мне негде остановиться. Так было страшно!
Вот с чего начинается ненависть. С мелочи, с маленькой пощечины. А кто ты такая, сука, чтобы такое ляпать мне в глаза? А что ты сделала для меня? Ты меня кормила, поила, одевала, рожала, давала жрать? Что? Ты мне давала учебу, будущее? Ты меня сделала образованным человеком? Или я тебе жизнь испортил? Что я тебе сделал? Почему ты так себя ведешь? Какое право ты имеешь сказать человеку такое в глаза, не зная его вообще? И появилась все-таки злость. Да. И ненависть. То зерно, которое рождает ненависть.
Но гораздо хуже, когда ты не знаешь, откуда приходит ненависть к тебе. Не знаешь, кому ты перешел дорогу. Когда кажется, что весь мир ополчился против тебя. Кто ополчился? Представители кого? Чего? Я что, нарушил закон? Нет. Я кого-то обидел? Нет. Я кого-то оскорбил? Нет. Морально? Нет. Конфессию какую-нибудь? Никогда. Нет! Почему? Верующий и святой! — Борис Моисеев! О’кей? Это непросто… Это не политика, это — зависть. К сожалению… Зависть? Откуда это пошло? Вот такая вдруг волна. Ни с того ни с сего. Я что, один гей на свете, ей-богу? В нашем-то шоу-бизнесе?! Что такое случилось вдруг? Что за волна такая — против? А, наверное, я — удобная персона. Очень яркая. Очень эмоциональная. Очень правильная. Которая не рухнет с первого подкопа.
Вдруг какая-то агрессия появилась со стороны церкви. Неожиданно. Они меня в этом году решили просто убить морально. Они проводили акцию с начала и до конца поста и до конца Пасхи. Все праздники. Если кто-то держал пост, то я держал оборону, очень тяжелую. Со мной такое творилось… Я думал, что вообще погибну. Я думал, что не выдержу этого. Но я выдержал! Заставил себя закрыть рот и спокойно работать. Били палками, а я шел на сцену. Орали, а я шел на сцену. Ложились под ноги псевдосвященники с крестами, а я шел на сцену. Сжигали куриц, там, писали, унижали, оскорбляли — я шел на сцену. Столько понадобилось сил и мужества, чтобы все это пережить! А потом мне сказал мой друг — Женя Фридлянд:
— Слушай, успокойся. Кто-то должен нести и этот крест. Но можно его нести, убив себя. Сесть на что хочешь: на наркоту, на алкоголь, на разврат… И кинуть профессию, и вообще смыться и уехать куда-нибудь, да…
Ведь уехать можно куда хочешь, в принципе. А я выдержал и остался! Я так подумал-по- думал и вспомнил новогодний стол президента. Я вспомнил уставшее, отрешенное, доброе лицо Алексия Второго. И я понял, что в этой моей истории нет церкви, нашей православной церкви. Там есть секты какие-то, там есть псевдоряженые. Все ряженое. Все не то, о чем мы говорим. Это такой, чисто, заказ. Ну вот, давай… Давай мочим, мочим его, ату его! Кто- то кинул клич. Кто? Надо бы докопаться, но это не моя профессия. Ну, кто-то дал отмашку.
Кто-то, наверняка, из зависти… Не просто так. Но кто? Это очень трудно понять. Кому это нужно? Кому-то нужна новая тема, новая жертва. Так давайте долбить! Кого? Моисеева!.. Все же ряженые вокруг! Сколько педерастов ходит по этой сцене. В кино, в театрах, на телевидении… везде! Нет! Давайте выберем его. А почему? А он беззащитен. За него никто рот не откроет. Он не сопротивляется… Да, он не сопротивляется. Ему все равно. Ему просто все равно!.. А мне не все равно! Я дико страдаю.
Я, наверное, больше верующий человек, чем те, кто на меня нападает и гонит эту смуту. А, оказывается, одна из причин может быть в том, что кто-то дал заказ. Кто-то делает себе пиар. Да, серьезная пиар-акция. Серьезная. О мы как делаем! О как мы гоняем! О какие мы святые!.. Вы — святые? Да хрен! Какие вы святые?! Святые люди этим не занимаются. Они занимаются трагедией. Они занимаются глобальной трагедией народа. Вот за что надо церкви браться! Не за меня с моей историей любви… Не я первый и не я последний. О’кей? Не здесь борьба должна быть. Но я прекрасно понимаю, что от этого никому никуда не деться.
Но кто-то же заказал эту историю! Кому-то же эта история нужна была! Задолбать мне мозги. Всю весну… Чтобы я отходил! Я же чуть не погиб. Я же упал на аквариум в марте. У меня было тяжелое стрессовое состояние. Я мог погибнуть. Не хватило маленького сантиметра, миллиметра, чтобы я проткнул себе
позвоночник. Меня зашивали в городе Братске. Я сильно все это переживаю. Для меня это серьезная жизнь и серьезная история. Это вот гонение церкви… Вот я и упал на дне рождения. Взял и свалился. Перепил, пережрал… Трагедия. Стресс. А еще поссорился с любимым человеком. Была ссора какая-то. Было неустройство. Стрессовое состояние’. Все должно было рухнуть. Вот оно и рухнуло. Я не отменил концерты. Я поехал в Братск. Выступил. А в Иркутске меня опять запретили. Снова стресс…
Однажды мне очень нужны были деньги. Мы только что с Люсей Гурченко записали песню «Петербург-Ленинград». С финансами было трудно… Но когда случилась трагедия в Беслане, я собрал пятьдесят тысяч долларов и на третий день отправил в Беслан. И я не парюсь… Мне хотелось это сделать. И пусть все прошло в тишине. Это неважно. Я не люблю вот это вяканье.
Зато другое в тишине не проходит. Допустим, кто-то не пустил меня в город Анапу в этом гастрольном туре, еще в какой-то город..; Геленджик, да? Вот это в тишине не проходит. Об этом во всех газетах пишут, об этом говорят! А вот помощь Беслану прошла в тишине. Но я не напрягаюсь. Я думаю: ты сделал, и Господь Бог это видит. Ты его эмиссар. Я думаю, твоя миссия — отдать.
Сейчас такой переходный период, когда надо меняться. Но вокруг везде, как в театре,—ряженые. Он только что драл суку. Только что, в туалете, в переходе каком-нибудь ссанном, засранном… А сейчас он встал у храма и стоит молится! И пару человек он убил за кусок колбасы! Не мог поделить! Он по яйца, по плечи в крови… По все мозги! О’кей? И он сидит сейчас, молится и всем рассказывает, как решал: пускать ему Моисеева или нет… Я что, пою что-нибудь не то? Пою, не уважая тебя? Он сам никого не уважает! И, прежде всего, свой город! Что это опять такое? Куда вы идете? Что это за указы? Как актер может такое выдержать?!
Но я же выдержал! И я хочу рассказать народу, что дико хорошо жить! В нашей стране тоже. Только если не мешать друг другу жить, в высоком смысле этого слова. Жить — значит иметь свой рассвет и свой закат! Иметь свое утро, которое ты сам себе придумал и сам себе создал. Во всех отношениях. И это я вынес на мою публику, в моем городе, в моей стране. Не говоря ни о чем. Говоря только о самом добром. О чувствах. О нужности друг другу. Что если мы будем хреново себя вести, нас долбанет такое цунами, что мы не успеем даже — а-а-ах!!! — воздуху набрать! А мы так хреново себя ведем!..
Так что, люди, пора уже всем остановиться! Хватит друг друга ненавидеть. Хватит друг другу смотреть в карманы. Если ты бедный, значит, ты — бедный на мозги! А если я не был бедным на мозги, значит, я получил то, что я хотел получить. Каждый может получить то, что он хочет… Вот моя философия. Важно это пережить и важно это доказать. Поэтому я хочу установить баланс. Надо обязательно установить баланс. Зло и доброта. Щедрость и жадность. Да, надо обязательно сохранять в мире баланс. И то и другое всегда будет — мы это не запретим. Баланс… Мы должны держаться друг друга. Тогда мир будет таким, как мы хотим… Только так! А если я не буду поддерживать этот баланс, меня убьет та волна, которая называется Божья кара. И не только меня. Многие погибнут…
Я верующий человек. Когда я жил в Литве, я ходил в католический храм. Я жил в Италии, жил во Франции и тоже ходил в католический храм. Я приехал в Америку и уже мог выбирать, куда идти. В православную церковь, в католический храм и так далее… Я живу в России вот уже двадцать пять лет. И я хожу в православные храмы. Надо веровать в Бога. Бог распят, но не расщеплен. Бог один! Для иудеев, для католиков, для православных и для мусульман… Есть единый Бог.
Я часто задумываюсь, почему же мы не знаем, когда Господь Бог придет и кто это?.. А мы никогда и не узнаем! Потому что мы не достойны видеть Всевышнего! Потому что на нашей земле кровь, бардак, унижение, насилие, голод, холод и ненависть… Не может Всевышний спуститься на эту облитую грязью, гадостью и проклятиями людей землю… Не может!!! А для того чтобы это проклятие не продолжалось, мне кажется, сегодня важно бежать от ненависти. Бежать, убегать и тащить за собой правнуков, внуков… И все поколения, которые будут жить после нас. Надо чаще мыть руки. И чаще мыть грязный рот! Чтобы не выдавать, не выбрасывать из себя грязь!.. Надо говорить добрые слова о красоте, о природе, о счастье, о значимости себя в этот день, в этот час, в эту минуту. Вот что надо говорить… А не выпускать этих маленьких мерзких змей. Белых по цвету и черных по содержанию. Вот это важно… О’кей?
Почему в Израиле конфликт с арабами? Потому что нельзя агрессию навязывать. И отвечать агрессией на агрессию нельзя! Кому-то надо зажать рот и потерпеть. Я не знаю, кто виноват больше, кто меньше. Я страдаю и за этих, и за тех. Конечно, мне ближе евреи — я еврей. Я вышел из еврейской утробы… Как и все. Из того же органа…
…У меня недавно была съемка. Меня впервые в жизни поставили к корове принимать роды. И я корове лазал туда, вынимать теленка… Я надел перчатку и ей во влагалище засунул руку. Я вынимал оттуда ребенка. И когда я достал его… А надо же вытаскивать его ножками, чтобы он не погиб, не задохнулся… Я уже хотел головой туда залезть. Лишь бы этот теленок не погиб. Хрен со мной! Но я вытащил его, и он жив! Я тогда нажрался так, что потом двое суток блевал!.. Но я ощутил… Наверное, впервые в жизни я понял, что такое порок!
Как ответить на вопрос — что такое порок?.. Человек непорочен только при своем зачатии.
Вот он вышел. Я его в пеленочку взял… И все! Воздух, говно, срань, дрянь, болезни, разврат..; Жизнь — порок!!! Мы все порочны. Только есть агрессивная порочность, а есть порок, который присущ каждому живущему человеку. Святых нет! Есть образы святых! А мы все пришельцы. Мы посланы сюда, чтобы потом сказать великому Учителю и Создателю нашей земли и всех нас ^пожалуйста, не прилетай сюда пока… Здесь — Полный бардак! Здесь все еще не определились… Не в том смысле — где красный, белый, голубой… По мозгам не определились! По чувствам… Нельзя убивать жестокостью ненависть. Это бумеранг жизни. Мы должны это сказать Богу и Учителю! Это мое мнение…
Поэтому я всегда заклинаю людей — лучше молчите. Не нравится — отвернитесь. Не нравится — уйдите! Но вы не имеете права никого обижать, издеваться, плевать в лицо просто человеку, вне зависимости от того, кто он, что и почему. Он так живет, дышит и будет жить, не спрашивая у ВАС разрешения на жизнь. Потому что не ВЫ эту жизнь ему дали. Никто из ВАС! Вот и все.
| ПРОЛОГ | ГЛАВА 1 | СЧАСТЬЕ | ГЛАВА 2 | НЕНАВИСТЬ | ГЛАВА 3 | РАДОСТЬ | ГЛАВА 4 | СТРАХ | ГЛАВА 5 | НАСЛАЖДЕНИЕ | ГЛАВА 6 | ВИНА | ГЛАВА 7 | ЛЮБОВЬ | ЭПИЛОГ |
БОРИС МОИСЕЕВ | КНИГА ПТИЧКА ЖИВОЙ ЗВУК | ЧИТАТЬ ONLINE
БОРИС МОИСЕЕВ официальный сайт 